Если кому-то интересно - отрывки из рассказа "Коновалов".

[8387]

Женщина живет, и ей скучно. Положим, я кучер, но женщине это все равно,

потому что и кучер, и барин, и офицер — все мужчины... И все перед ней свиньи,

все одного и того же ищут, и каждый норовит, чтобы побольше взять да поменьше

заплатить. Простой-то человек совестливее. А я очень простой... Женщины это

хорошо во мне понимают — видят, что не обижу, не насмеюсь над ней. Женщина

— она согрешит и ничего так не боится, как смеха, издевки над ней. Они

стыдливее против нас. Мы свое возьмем и хоть на базар пойдем рассказывать,

хвастаться станем — вот, мол, как мы одну дуру провели!.. А женщине некуда

идти, ей греха в удаль никто не ставит. Они, брат, даже самые потерянные,

и те стыда больше нас имеют.

Я слушал его и думал: «Неужели этот человек верен сам себе, говоря все

эти неподобающие ему речи?»

А он, задумчиво уставив на меня свои детски ясные глаза, все более удивлял

меня своими речами.

Дрова в печи сгорели, яркая груда углей отбросила от себя на стену пекарни

розоватое пятно...

В окно смотрел кусочек голубого неба с двумя звездами на нем. Одна из них —

большая — блестела изумрудом, другая, неподалеку от нее, — едва видна.



— Как все это премудро, господи! — вполголоса заговорил он. — Написал человек

книгу... бумага и на ней точечки разные — вот и все. Написал и... умер он?

— Умер, — сказал я.

— Умер, а книга осталась, и ее читают. Смотрит в нее человек глазами и

говорит разные слова. А ты слушаешь и понимаешь: жили на свете люди —

Пила, Сысойка, Апроська... И жалко тебе людей, хоть ты их никогда не

видал и они тебе совсем — ничего! По улице они такие, может, десятками

живые ходят, ты их видишь, а не знаешь про них ничего... и тебе нет до

них дела... идут они и идут... А в книге тебе их жалко до того, что даже

сердце щемит... Как это понимать?.. А сочинитель так без награды и умер?

Ничего ему не было?





— Не веришь, Лёса? — восклицал рассказчик.

— Нет, верю... Как можно не верить человеку! Даже и если видишь — врет он,

верь ему, слушай и старайся понять, почему он врет? Иной раз вранье-то

лучше правды объясняет человека... Да и какую мы все про себя правду можем

сказать? Самую пакостную... А соврать можно хорошо... Верно?





— Максим! Давай в небо смотреть!

Мы ложились на спины и смотрели в голубую бездну над нами. Сначала мы

слышали и шелест листвы вокруг, и всплески воды в озере, чувствовали под

собою землю... Потом постепенно голубое небо как бы притягивало нас к себе,

мы утрачивали чувство бытия и, как бы отрываясь от земли, точно плавали в

пустыне небес, находясь в полудремотном, созерцательном состоянии и стараясь

не разрушать его ни словом, ни движением.

Так лежали мы по нескольку часов кряду и возвращались домой к работе духовно

и телесно обновленные и освеженные.

Коновалов любил природу глубокой, бессловесной любовью, в всегда, в поле или

на реке, весь проникался каким-то миролюбиво-ласковым настроением, еще более

увеличивавшим его сходство с ребенком. Изредка он с глубоким вздохом говорил, глядя в небо:

— Эх!.. Хорошо!

И в этом восклицании всегда было более смысла и чувства, чем в риторических

фигурах многих поэтов, восхищающихся скорее ради поддержания своей репутации

людей с тонким чутьем прекрасного, чем из действительного преклонения пред

невыразимо ласковой красой природы...

Как всё, и поэзия теряет свою святую простоту, когда из поэзии делают

профессию.





Нужно родиться в культурном обществе для того, чтобы найти в себе терпение

всю жизнь жить среди него и не пожелать уйти куда-нибудь из сферы всех этих

тяжелых условностей, узаконенных обычаем маленьких ядовитых лжей, из сферы

болезненных самолюбий, идейного сектантства, всяческой неискренности, —

одним словом, из всей этой охлаждающей чувство, развращающей ум суеты сует.



Для зимы города действительно нужны... тут уж ничего не поделаешь... Но

большие города все-таки ни к чему... Зачем народ сбивать в такие кучи,

когда и двое-трое ужиться между собой не могут?..